Неточные совпадения
— Постой! мы люди бедные,
Идем в
дорогу дальную, —
Ответил ей Пахом. —
Ты,
вижу, птица мудрая,
Уважь — одежу старую
На нас заворожи!
Стародум. Признаюсь, что я рад бы отдохнуть и от
дороги, и от всего того, что слышал и что
видел.
— Ну, полно! — сказал он. — Когда бывало, чтобы кто-нибудь что-нибудь продал и ему бы не сказали сейчас же после продажи: «это гораздо
дороже стоит»? А покуда продают, никто не дает… Нет, я
вижу у тебя есть зуб против этого несчастного Рябинина.
Он
видел, что Россия имеет прекрасные земли, прекрасных рабочих и что в некоторых случаях, как у мужика на половине
дороги, рабочие и земля производят много, в большинстве же случаев, когда по-европейски прикладывается капитал, производят мало, и что происходит это только оттого, что рабочие хотят работать и работают хорошо одним им свойственным образом, и что это противодействие не случайное, а постоянное, имеющее основание в духе народа.
«Ну, всё кончено, и слава Богу!» была первая мысль, пришедшая Анне Аркадьевне, когда она простилась в последний раз с братом, который до третьего звонка загораживал собою
дорогу в вагоне. Она села на свой диванчик, рядом с Аннушкой, и огляделась в полусвете спального вагона. «Слава Богу, завтра
увижу Сережу и Алексея Александровича, и пойдет моя жизнь, хорошая и привычная, по старому».
— Идите, идите, вы найдете
дорогу на мельницу! — крикнул Левин и, оглянувшись, с удовольствием
увидел, что Весловский, нагнувшись и спотыкаясь усталыми ногами и держа ружье в вытянутой руке, выбирался из болота к мужикам.
Сначала Левин, на вопрос Кити о том, как он мог
видеть ее прошлого года в карете, рассказал ей, как он шел с покоса по большой
дороге и встретил ее.
— Вы не видали меня, а я
видел вас, — сказал Левин, сияя улыбкой счастья. — Я
видел вас, когда вы с железной
дороги ехали в Ергушово.
Всю
дорогу приятели молчали. Левин думал о том, что означала эта перемена выражения на лице Кити, и то уверял себя, что есть надежда, то приходил в отчаяние и ясно
видел, что его надежда безумна, а между тем чувствовал себя совсем другим человеком, не похожим на того, каким он был до ее улыбки и слов: до свидания.
Ей так легко и спокойно было, так ясно она
видела, что всё, что ей на железной
дороге представлялось столь значительным, был только один из обычных ничтожных случаев светской жизни и что ей ни пред кем, ни пред собой стыдиться нечего.
Так он жил, не зная и не
видя возможности знать, что он такое и для чего живет на свете, и мучаясь этим незнанием до такой степени, что боялся самоубийства, и вместе с тем твердо прокладывая свою особенную, определенную
дорогу в жизни.
— У нас теперь идет железная
дорога, — сказал он, отвечая на его вопрос. — Это
видите ли как: двое садятся на лавку. Это пассажиры. А один становится стоя на лавку же. И все запрягаются. Можно и руками, можно и поясами, и пускаются чрез все залы. Двери уже вперед отворяются. Ну, и тут кондуктором очень трудно быть!
Только первое время, пока карета выезжала из ворот клуба, Левин продолжал испытывать впечатление клубного покоя, удовольствия и несомненной приличности окружающего; но как только карета выехала на улицу и он почувствовал качку экипажа по неровной
дороге, услыхал сердитый крик встречного извозчика,
увидел при неярком освещении красную вывеску кабака и лавочки, впечатление это разрушилось, и он начал обдумывать свои поступки и спросил себя, хорошо ли он делает, что едет к Анне.
— Со всеми его недостатками нельзя не отдать ему справедливости, — сказала княгиня Сергею Ивановичу, как только Облонский отошел от них. — Вот именно вполне Русская, Славянская натура! Только я боюсь, что Вронскому будет неприятно его
видеть. Как ни говорите, меня трогает судьба этого человека. Поговорите с ним
дорогой, — сказала княгиня.
Вот он раз и дождался у
дороги, версты три за аулом; старик возвращался из напрасных поисков за дочерью; уздени его отстали, — это было в сумерки, — он ехал задумчиво шагом, как вдруг Казбич, будто кошка, нырнул из-за куста, прыг сзади его на лошадь, ударом кинжала свалил его наземь, схватил поводья — и был таков; некоторые уздени все это
видели с пригорка; они бросились догонять, только не догнали.
Теперь я должен несколько объяснить причины, побудившие меня предать публике сердечные тайны человека, которого я никогда не знал. Добро бы я был еще его другом: коварная нескромность истинного друга понятна каждому; но я
видел его только раз в моей жизни на большой
дороге; следовательно, не могу питать к нему той неизъяснимой ненависти, которая, таясь под личиною дружбы, ожидает только смерти или несчастия любимого предмета, чтоб разразиться над его головою градом упреков, советов, насмешек и сожалений.
— Извините меня: я,
увидевши издали, как вы вошли в лавку, решился вас побеспокоить. Если вам будет после свободно и по
дороге мимо моего дома, так сделайте милость, зайдите на малость времени. Мне с вами нужно будет переговорить.
Счастлив путник, который после длинной, скучной
дороги с ее холодами, слякотью, грязью, невыспавшимися станционными смотрителями, бряканьями колокольчиков, починками, перебранками, ямщиками, кузнецами и всякого рода дорожными подлецами
видит наконец знакомую крышу с несущимися навстречу огоньками, и предстанут пред ним знакомые комнаты, радостный крик выбежавших навстречу людей, шум и беготня детей и успокоительные тихие речи, прерываемые пылающими лобзаниями, властными истребить все печальное из памяти.
В продолжение этого времени он имел удовольствие испытать приятные минуты, известные всякому путешественнику, когда в чемодане все уложено и в комнате валяются только веревочки, бумажки да разный сор, когда человек не принадлежит ни к
дороге, ни к сиденью на месте,
видит из окна проходящих плетущихся людей, толкующих об своих гривнах и с каким-то глупым любопытством поднимающих глаза, чтобы, взглянув на него, опять продолжать свою
дорогу, что еще более растравляет нерасположение духа бедного неедущего путешественника.
Когда
дорога понеслась узким оврагом в чащу огромного заглохнувшего леса и он
увидел вверху, внизу, над собой и под собой трехсотлетние дубы, трем человекам в обхват, вперемежку с пихтой, вязом и осокором, перераставшим вершину тополя, и когда на вопрос: «Чей лес?» — ему сказали: «Тентетникова»; когда, выбравшись из леса, понеслась
дорога лугами, мимо осиновых рощ, молодых и старых ив и лоз, в виду тянувшихся вдали возвышений, и перелетела мостами в разных местах одну и ту же реку, оставляя ее то вправо, то влево от себя, и когда на вопрос: «Чьи луга и поемные места?» — отвечали ему: «Тентетникова»; когда поднялась потом
дорога на гору и пошла по ровной возвышенности с одной стороны мимо неснятых хлебов: пшеницы, ржи и ячменя, с другой же стороны мимо всех прежде проеханных им мест, которые все вдруг показались в картинном отдалении, и когда, постепенно темнея, входила и вошла потом
дорога под тень широких развилистых дерев, разместившихся врассыпку по зеленому ковру до самой деревни, и замелькали кирченые избы мужиков и крытые красными крышами господские строения; когда пылко забившееся сердце и без вопроса знало, куды приехало, — ощущенья, непрестанно накоплявшиеся, исторгнулись наконец почти такими словами: «Ну, не дурак ли я был доселе?
— Вот смотрите, в этом месте уже начинаются его земли, — говорил Платонов, указывая на поля. — Вы
увидите тотчас отличье от других. Кучер, здесь возьмешь
дорогу налево.
Видите ли этот молодник-лес? Это — сеяный. У другого в пятнадцать лет не поднялся <бы> так, а у него в восемь вырос. Смотрите, вот лес и кончился. Начались уже хлеба; а через пятьдесят десятин опять будет лес, тоже сеяный, а там опять. Смотрите на хлеба, во сколько раз они гуще, чем у другого.
«Осел! дурак!» — думал Чичиков, сердитый и недовольный во всю
дорогу. Ехал он уже при звездах. Ночь была на небе. В деревнях были огни. Подъезжая к крыльцу, он
увидел в окнах, что уже стол был накрыт для ужина.
Сначала он не чувствовал ничего и поглядывал только назад, желая увериться, точно ли выехал из города; но когда
увидел, что город уже давно скрылся, ни кузниц, ни мельниц, ни всего того, что находится вокруг городов, не было видно и даже белые верхушки каменных церквей давно ушли в землю, он занялся только одной
дорогою, посматривал только направо и налево, и город N. как будто не бывал в его памяти, как будто проезжал он его давно, в детстве.
— Направо, — сказал мужик. — Это будет тебе
дорога в Маниловку; а Заманиловки никакой нет. Она зовется так, то есть ее прозвание Маниловка, а Заманиловки тут вовсе нет. Там прямо на горе
увидишь дом, каменный, в два этажа, господский дом, в котором, то есть, живет сам господин. Вот это тебе и есть Маниловка, а Заманиловки совсем нет никакой здесь и не было.
Дождь, однако же, казалось, зарядил надолго. Лежавшая на
дороге пыль быстро замесилась в грязь, и лошадям ежеминутно становилось тяжелее тащить бричку. Чичиков уже начинал сильно беспокоиться, не
видя так долго деревни Собакевича. По расчету его, давно бы пора было приехать. Он высматривал по сторонам, но темнота была такая, хоть глаз выколи.
— Эх, оставил неприбранным такое
дорогое убранство! — сказал уманский куренной Бородатый, отъехавши от своих к месту, где лежал убитый Кукубенком шляхтич. — Я семерых убил шляхтичей своею рукою, а такого убранства еще не
видел ни на ком.
Проезжая предместье, Тарас Бульба
увидел, что жидок его, Янкель, уже разбил какую-то ятку с навесом и продавал кремни, завертки, порох и всякие войсковые снадобья, нужные на
дорогу, даже калачи и хлебы. «Каков чертов жид!» — подумал про себя Тарас и, подъехав к нему на коне, сказал...
Дойдя до поворота, он перешел на противоположную сторону улицы, обернулся и
увидел, что Соня уже идет вслед за ним, по той же
дороге, и ничего не замечая. Дойдя до поворота, как раз и она повернула в эту же улицу. Он пошел вслед, не спуская с нее глаз с противоположного тротуара; пройдя шагов пятьдесят, перешел опять на ту сторону, по которой шла Соня, догнал ее и пошел за ней, оставаясь в пяти шагах расстояния.
Если б он обернулся хоть раз
дорогой, то успел бы
увидеть, как Свидригайлов, отъехав не более ста шагов, расплатился с коляской и сам очутился на тротуаре.
А вот теперь смотрите сюда: этот франт, с которым я сейчас драться хотел, мне незнаком, первый раз
вижу; но он ее тоже отметил
дорогой сейчас, пьяную-то, себя-то не помнящую, и ему ужасно теперь хочется подойти и перехватить ее, — так как она в таком состоянии, — завезти куда-нибудь…
— Ах, что ты, Дуня! Не сердись, пожалуйста, Родя… Зачем ты, Дуня! — заговорила в смущении Пульхерия Александровна, — это я, вправду, ехала сюда, всю
дорогу мечтала, в вагоне: как мы увидимся, как мы обо всем сообщим друг другу… и так была счастлива, что и
дороги не видала! Да что я! Я и теперь счастлива… Напрасно ты, Дуня! Я уж тем только счастлива, что тебя
вижу, Родя…
Видите, барыни, — остановился он вдруг, уже поднимаясь на лестницу в нумера, — хоть они у меня там все пьяные, но зато все честные, и хоть мы и врем, потому ведь и я тоже вру, да довремся же, наконец, и до правды, потому что на благородной
дороге стоим, а Петр Петрович… не на благородной
дороге стоит.
— Ну, вот и
увидишь!.. Смущает она меня, вот
увидишь,
увидишь! И так я испугалась: глядит она на меня, глядит, глаза такие, я едва на стуле усидела, помнишь, как рекомендовать начал? И странно мне: Петр Петрович так об ней пишет, а он ее нам рекомендует, да еще тебе! Стало быть, ему
дорога!
Кнуров. Да разве вы не
видите, что эта женщина создана для роскоши.
Дорогой бриллиант
дорогой и оправы требует.
Хлопуша и Белобородов не сказали ни слова и мрачно смотрели друг на друга. Я
увидел необходимость переменить разговор, который мог кончиться для меня очень невыгодным образом, и, обратясь к Пугачеву, сказал ему с веселым видом: «Ах! я было и забыл благодарить тебя за лошадь и за тулуп. Без тебя я не добрался бы до города и замерз бы на
дороге».
Савельич ворчал; я глядел во все стороны, надеясь
увидеть хоть признак жила или
дороги, но ничего не мог различить, кроме мутного кружения метели…
«Полно врать пустяки, — сказала ему капитанша, — ты
видишь, молодой человек с
дороги устал; ему не до тебя… (держи-ка руки прямее…).
— Какая-то
дорога в ад. Это должен был
видеть Данте. Ты замечаешь, что мы, поднимаясь, как будто опускаемся?
В лесу, на холме, он выбрал место, откуда хорошо видны были все дачи, берег реки, мельница,
дорога в небольшое село Никоново, расположенное недалеко от Варавкиных дач, сел на песок под березами и развернул книжку Брюнетьера «Символисты и декаденты». Но читать мешало солнце, а еще более — необходимость
видеть, что творится там, внизу.
С бурной быстротой, возможной только в сновидениях, Самгин
увидел себя на безлюдной, избитой
дороге среди двух рядов старых берез, — рядом с ним шагал еще один Клим Самгин.
— Иноков! — вскричала Лидия. — Это — тот? Да? Он — здесь? Я его
видела по
дороге из Сибири, он был матросом на пароходе, на котором я ехала по Каме. Странный человек…
«Показывает старомодный московский демократизм», — отметил Самгин, наблюдая из-под очков за публикой, — кое-кто посматривал на Лютова иронически. Однако Самгин чувствовал, что Лютов искренно рад
видеть его. В коридоре, по
дороге в кабинет, Самгин осведомился: где Алина?
Была в этой фразе какая-то внешняя правда, одна из тех правд, которые он легко принимал, если находил их приятными или полезными. Но здесь, среди болот, лесов и гранита, он
видел чистенькие города и хорошие
дороги, каких не было в России,
видел прекрасные здания школ, сытый скот на опушках лесов;
видел, что каждый кусок земли заботливо обработан, огорожен и всюду упрямо трудятся, побеждая камень и болото, медлительные финны.
«Это я слышал или читал», — подумал Самгин, и его ударила скука: этот день, зной, поля,
дорога, лошади, кучер и все, все вокруг он многократно
видел, все это сотни раз изображено литераторами, живописцами. В стороне от
дороги дымился огромный стог сена, серый пепел сыпался с него, на секунду вспыхивали, судорожно извиваясь, золотисто-красненькие червячки, отовсюду из черно-серого холма выбивались курчавые, синие струйки дыма, а над стогом дым стоял беловатым облаком.
— Ведь эта уже одряхлела, изжита, в ней есть даже что-то безумное. Я не могу поверить, чтоб мещанская пошлость нашей жизни окончательно изуродовала женщину, хотя из нее сделали вешалку для
дорогих платьев, безделушек, стихов. Но я
вижу таких женщин, которые не хотят — пойми! — не хотят любви или же разбрасывают ее, как ненужное.
— Уголовный тип, — слышал он. — Кончит тюрьмой,
увидите! И еще вас втискает в какую-нибудь уголовщину. Наводчица, ворам
дорогу показывает.
— Это — невероятно! — выкрикивала и шептала она. — Такое бешенство, такой стихийный страх не доехать до своих деревень! Я сама
видела все это. Как будто забыли
дорогу на родину или не помнят — где родина? Милый Клим, я
видела, как рыжий солдат топтал каблуками детскую куклу, знаешь — такую тряпичную, дешевую. Топтал и бил прикладом винтовки, а из куклы сыпалось… это, как это?
Самгин
видел, как она поглощала людей в
дорогих шубах, гимназистов, благообразное, чистенькое мещанство, словоохотливых интеллигентов, шумные группы студенчества, нарядных и скромно одетых женщин, девиц.
— Как
видите. А был такой Петр Усов, слепой; он выступил на митинге, и по
дороге домой его убили, буквально растоптали ногами. Необходима организация боевых дружин, и — «око за око, зуб за зуб». У эсеров будет раскол по вопросу о терроре.
По
дороге навстречу процессии он
видел, что почти каждый дом выпускает из ворот, из дверей свое содержимое настроенным так же, как он, — сумрачно, даже как бы обиженно.